Гарри Бардин: «Россия как-то ухитряется дружить с самыми отбросами человечества» ВИДЕО

30 января в Москве будет представлен новый мультфильм Гарри Бардина «Слушая Бетховена».
Автор популярных советских мультиков («Приключения Хомы», «Летучий корабль», «Пиф-паф, ой-ой-ой! ») и обладатель «Золотой пальмовой ветви» Каннского кинофестиваля создал свой новый фильм, собрав все средства через краудфандинг.
Накануне этого события один из самых известных и титулованных российских режиссеров-мультипликаторов рассказал «Журналу» об «искусствозамещении», выборе для художника в России и современной анимации.

– У Вас есть цикл-трилогия «Конфликт», «Выкрутасы», «Адажио» – три философских притчи, в чем-то даже социально-политические.
Есть ли у подобного рода анимационных фильмов будущее, есть ли зритель, которому это потенциально важно и интересно?
Может ли мультипликация по-прежнему ставить перед собой сложные эстетические задачи и раскрывать сложные темы – философские, социальные?

– Я на этот вопрос ответил уже своим последним фильмом «Слушая Бетховена».
Надеюсь, что он шумно войдет в кинематографическое пространство и не останется незамеченным.
Я без излишней скромности отдаю себе отчет в этом. Так что я по-прежнему считаю, что мы вправе вторгаться в темы самые-самые, поднимать их и говорить честно и откровенно о том, что нас волнует.

– А разве искусство быть может нечестным?

– Может. Но в таком случае это уже не искусство. Это заказная продукция. «Продукт», как сейчас говорят. Я не люблю делать «продукты». Сейчас у нас в ходу слово «импортозамещение». Так вот это «искусствозамещение», которое производят «режиссеры-официанты» по принципу «Чего изволите?». Главное – свобода, чтобы люди выражали себя честно, откровенно и искренне.

– Вы любите пушкинское слово «вольность», говорили, что фильм «Слушая Бетховена» – «о торжестве и величии свободы». Светлана Алексиевич в своих книгах и интервью часто задается вопросом: почему наши страдания не конвертируются в свободу? Почему, пройдя через ад и понимая его, люди не становятся свободными?

– Искать логику в историческом процессе бессмысленно. Казалось бы, после жертв Холокоста, гибели шести миллионов евреев, все должны были оставшихся евреев носить на руках и занести их в Красную книгу. Но палестинцы хотят занести их в черную и не признают Холокост. Так что исторической справедливости искать не приходится. Россия проходит через какие-то исторические пороги, не приобретая опыта, наступая на те же грабли, и в этом смысле наша история недостойна подражания.

– Есть ли выход? Люстрация? Германию изменил Нюрнберг или поражение в войне? Наказание палачей может изменить дальнейшую историю, чтобы прошлое не повторилось?

– Сейчас готовится Конгресс российской интеллигенции, собираются сделать общественный суд над сталинизмом. Чтобы расставить точки над «і».
Как бы в пику «Военно-историческому обществу» Мединского. Мой внук, которому 8 лет, умный мальчик, говорит: «Да, я понимаю, дедуля, что были темные страницы истории, но та история, которую мне рассказывает другая бабушка, она лучше, потому что ею можно гордиться». Это человеческая слабость, когда хочется гордиться. Или он говорит: «Да, Сталин – плохой человек, но он зато… Да, были убийства невинных жертв, но зато…» Я говорю: «Давай остановимся: он – убийца.
И без всяких “но”. Он палач и не человек. И закончим на этом, поставим точку». Это я ему на ночь говорю. Он в ответ: «Я об этом подумаю».

– В чем причина?

– Всё просто: приличное государство дружит с приличными государствами. А мы, чтобы сохранить свою власть в мире и продлевать миф про «биполярный мир», подбираем и вооружаем отбросы. Мы им даем деньги, наших военных специалистов, и дружим с этой падалью. Вот такая наша судьба. Для того, чтобы противостоять какой-то мифической «другой стороне».

– Вернусь к Алексиевич. Один из героев ее книги «Время second-hand» говорит, что последнее великое событие в его жизни – это Перестройка. Она считает, что вся демократия закончилась потому, что людям ничего не объяснили и ни у кого не было своей программы: экономической, политической. Вы согласны? Почему это произошло?

– Это как «Лиса и виноград»: лиса хотела дотянуться до винограда, а не дотянувшись, говорит, что он зеленый, и «не больно-то надо».

Вот так и с демократией. Мы до демократии так и не дотянулись, не сделали ее реальной – и отвернулись, и запятнали ее словами «дерьмократия», «либерасты». На этом, кстати, сыграл Жириновский – он «приватизировал» сразу два великих значения, основав свою Либерально-демократическую партию. Теперь и к «либеральному», и к «демократическому» в России соответствующее отношение.

– Как всему этому противостоять?

– Одна женщина посмотрела мой фильм, поблагодарила и сказала, что это самое большое потрясения для нее за последние 20 лет и я своим фильмом дал надежду на выход из этого ужаса. «Мы переживем это, Гарри Яковлевич?» – спросила она у меня, как у пророка. Я ответил: если у вас есть лекарство, попытаемся.

Ну не может быть ужас без конца, не может. Это же должно когда-то взорваться. И те 80 с лишним процентов, которые поддерживают нашего президента, так же с легкостью отвернутся от него, когда жрать будет нечего.

– Альберт Швейцер говорил, что «чистая совесть – уловка дьявола». С другой стороны мы видим, как читающие, пишущие и вроде думающие люди становятся моральными уродами. Какие взаимоотношения у дара и совести? И не убивает ли талант сговор с властью?

– Нужно иметь внутренний стержень, чтобы оставаться белой вороной. Когда большинство называет черное белым и наоборот, очень тяжело не дать себе усомнится, верить себе и не торопиться отдать свой голос большинству. Очень страшно оставаться на обочине, потому что ты беззащитен. Но если ты уверовал в это, знаешь, что с тобой есть много порядочных людей, которым ты доверяешь – нужно и должно быть в меньшинстве.

Что до соглашательства с властью… Я помню, как еще режиссеры старой школы говорили: вот «для них» я сделаю три-четыре спектакля, а потом – для души. Так вот, Товстоногов «для них» не делал ничего. И он не потерял свою душу до смертного часа. А Ефремов лавировал. Делал, например, свою трилогию «Декабристы», «Народовольцы», «Большевики». Они думали, что перехитрят советскую власть: три для них, четвертую для себя. А на четвертую уже души не оставалось. Душа – как шагреневая кожа, скукоживается от частого употребления не по назначению.

– Можно ли сегодня художнику в России оставаться «над схваткой». Это безнравственно или такая позиция может быть оправдана?

– Как сказал классик, жить в обществе и быть свободным от общества невозможно. Режиссер, художник – фигура публичная, общественная, он должен чувствовать себя частью этого процесса, общества, он знает его болячки и о них высказывается.

Мой сын Павел Бардин снимает острое политическое кино. Мы с ним исповедуем примерно один и тот же подход. Можете не называть такое искусство политическим – но оно должно быть актуальным и адресным, чтобы человек, живущий в это время, глядя на экран, мог себя ассоциировать с экраном, чтобы он понимал, что ему посылают привет-мессидж с экрана, и он его ловит. Это к нему обращаются. Конкретно к этому человеку, живущему в этой стране в это время.

Художник острее чувствует время. Про политиков наших этого не скажешь. У них отсутствует стратегия, а тактика – и та плохая, она делает нашу страну изгоем. А художник обязан остро чувствовать время и отражать его. Я про настоящих, честных художников, конечно.

– В профессии для вас главное – отсутствие компромиссов. А в человеческих отношениях, есть ли у вас чаша, которая переполнится, после чего вы не сможете общаться с человеком?

– Близкому человеку я могу простить все. Кроме убийства. Могу простить многое, потому что я его люблю. С ним связана моя жизнь, и вычеркнуть из жизни не могу. А другу, который перестал быть другом, я не прощаю. Стараюсь не говорить ему об этом, но исключаю момент общения, потому что для меня это, по сути дела, предательство, когда человек исповедует совершенно иное, мне чуждое.

Я горжусь тем, что вхожу в политсовет Конгресса российской интеллигенции, я был в Комитете защитников Болотной площади, ходил честно на эти заседания суда, на заседания «Парнаса», куда приходили Михаил Касьянов, Людмила Михайловна Алексеева, Боря Немцов – я с этими людьми заодно, мы противостоим этому полозу.

Ну что делать? Можно оказаться иногда и на наковальне. Но ты сам выбрал это.

– Поговорим об анимации. Смотрите ли Вы «пиксаровские» мультфильмы, японскую анимацию? Как относитесь к компьютерной анимации?

– Я предпочитаю ручной метод, потому что рука человека всегда отражается на биополе экрана. Когда я смотрю компьютерную анимацию, я чувствую присутствие на экране машины, это обезличивает. Но в конечном счете, главное – это о чем кино. Всегда видно, когда оно сделано талантливым человеком – просто он использует компьютер как инструмент.

Если хорошо сочетается техника, технология и нравственный аспект – получается талантливо, как, например, «Король-лев».

Мой внук, например, смотрит сериал про барашка Шона Ника Парка. И у него меняются представления о том, кем он хочет быть. Как-то он мне сказал: «Хочу быть мультипликатором – как ты, дедуля». Но потом увидел у меня на монтажном столе мой новый фильм. Попросил посмотреть, вроде все понял. А потом говорит: «Ну, дедуль, необязательно делать политические фильмы. Ты же когда-то делал и “Дорожную сказку”, и “Приключения Хомы”, и там не было никакой политики. Почему тебе обязательно нужно делать политическое?». И я вдруг подумал: «Боже мой! В нем растет чиновник из Министерства культуры!» Я испугался, и теперь думаю…

– В СССР анимационные фильмы были не только полноценной частью «взрослого» искусства, но и главной забавой и воспитателем малышей. Как вы оцениваете состояние постсоветской детской анимации?

– Должен сказать, что из всех этих «Лунтиков» и «Смешариков» наиболее соответствуют моим профессиональным представлениям «Маша и медведь». Это профессионально сделано. Всё остальное… Когда я застал своего внука за просмотром «Смешариков», говорю: «Яша, ты мой внук, и смотришь это?!» Он отвечает: «Дедуль, не подумай, это не для головы, это для глаз». Вот так он оправдался. Хочется ему, чтоб мелькало что-то на экране.

А с телевидения вот хорошая анимация ушла. И это государственная политика. И проявляется она не только в этом. Депутаты Госдумы задумали, например, восстановить пионерскую организацию. Мне только не хватало моего внука видеть в красном галстуке! Я на этом галстуке повешусь. Там, глядишь, и комсомол придумают восстанавливать. Власти нужно безмозглое поколение, которое можно легко зомбировать.

– Вы как-то сказали, что мультфильм можно сделать и из «Войны и мира», и из «Братьев Карамазовых» – но делать это незачем. С другой стороны, вы сказали, что «Мастер и Маргарита» – типичная тема для мультипликации. Есть ли критерий, из чего можно делать анимационный фильм, а из чего нет?

– Главное – не забираться на чужие территории, не пытаться подражать художественному кино. Мультипликация говорит языком метафоры, образа, языком парадокса. Мы можем бросить вызов Господу Богу, и создать свой парадоксальный мир, который будет совершенно иначе воспринят – и заставить зрителя посмотреть на одно и то же явление с совершенно другого ракурса. В этом наша возможность и задача.